Теперь о самом Витусе Беринге

Занесло его, между прочим, в мае 1743 года и на Курильские острова,— понадобилось более точно зарисовать морского бобра. Часто ездил по камчатским острогам, но еще чаще ходил пешком, присматриваясь к быту камчадалов и окружающей их природе.

Стеллер едва не погиб во время восхождения на один из вулканов. Чудом спасся он и в конце лета 1743 года, когда рискнул поехать на собаках к острову Карага, отстоящему от камчатского берега километрах в тридцати. Нарта провалилась, и он добирался на сушу, прыгая со льдины на льдину.

Между тем, следуя логике своего характера, был он на Камчатке жителем далеко не мирным. И вскоре нажил себе врага, который стал косвенным виновником его смерти. То был мичман Хметевский —надо-сказать, человек тоже не без заслуг, способный гидрограф того времени. Однажды в Большерецк были присланы под конвоем 17 камчадалов, обвиняемых в «бунте». Видимо, на месте не было другого начальства, чтобы провести расследование, и этим пришлось заниматься Стеллеру. Он пришел к выводу, что камчадалы ни в чем не повинны, и своей властью освободил их.

Вот тогда-то Хметевский и настрочил на него кляузу в Петербург.

Наконец Стеллер решил, что пора приводить в порядок собранные коллекции, систематизировать наблюдения и добиваться публикации каталогов и научных трудов в столице. С этой целью он отправился на шхерботе «Елисавет» в Охотск с весьма обременительным грузом: у него было шестнадцать ящиков «с разными натуральными вещами». Это было в' августе 1744 года. А летом 1745 года Стеллер достиг Иркутска, где его ждало распоряжение сената об аресте: на допросе он отвечал, что камчадалов действительно выпустил, все равно их некому было в Большерецке караулить и нечем кормить из-за плохого хода рыбы в том году. Притом же многие и вовсе были закрыты на замок напрасно, так как русскому правительству вреда не чинили.

Иркутская канцелярия нашла, что «виновности Стеллеровой не. признавается» (и он потихоньку поехал дальше), но послала о том донесение сенату лишь спустя месяц, если не позже. Гораздо раньше в сенат поступило известие Сибирского приказа, что Стеллер, как ни в чем не бывало, проехал через Верхотурье. Летом 1746 года сенат распорядился выслать ему навстречу нарочного и везти обратно в Иркутск для производства следствия (которое уже было произведено). Огромные пространства России, обусловившие такую путаницу с почтой, сыграли роковую для Стеллера роль.

Лето 1746 года он провел в Пермском крае — занимался, как всегда, ботаническими исследованиями. Дом заводчика Демидова близ Соликамска гостеприимно раскрыл перед ним двери — здесь в саду, заботливо ухоженном, Стеллер присматривал и за своими растениями, высаженными в почву.

Там и настиг его нарочный сената. Что было делать? Пришлось возвращаться в Иркутск.

18 августа он написал последнее свое письмо в Академию наук. В нем каждая строчка дышит горечью и опасениями за судьбу всего, что им собрано и касается «до пользы наук».

«...Я больше 2000 верст сего лета переездил на своем коште для исследования в надежде, что оное милостиво примет императорская Академия, а теперь еду в одном кафтане всего с шестидесятые рублями в Иркутск в такое время, когда я за три дня как приехал домой измученный и усталый и хотел приводить в порядок собранные мною предметы и свои мысли.

...Определенный ко мне в дороге пристав не позволяет мне... пространного рапорта послать; но я сей возвратный путь в Сибирь намерен в пользу употребить и подлинно еще много в Сибири забыл, что на сем пути паки исправить могу».

До Иркутска Стеллер все же не доехал: его настиг еще один курьер — на этот раз с указом об освобождении из-под стражи. Но, пожалуй, было уже поздно; могучее здоровье Стеллера резко сдало, к тому же он заболел «горячкой» — и 12 ноября 1746 года скончался в Тюмени.

В одной из книг мне повстречалось странное, едва ли нужное противопоставление Беринга Стеллеру, как человека долга, человека государственного, понимавшего «значение своей деятельности для русского государства»,— безродному авантюристу, готовому «служить любой стране и любой власти»; только-де «искренняя и самоотверженная преданность науке скрашивала его абсолютную беспринципность».

Оглавление