Село преображенское
Лето сюда пришло с запозданием, долго лежал снег, стояли холода. Но вот склоны сопок стали нарядными— буйно пошли в рост цветы, обозначились среди терпкой зелени бутоны синих ирисов, ромашки. Скоро, уже вот-вот, лилово разукрасят здешние -горные плато луговая герань, анемоны (алеуты называют их «орлиными цветами», они характерны тем, что когда-то, уже и не припомнить, как давно, ими пользовались в качестве наживки), желтые купальницы и, наконец, популярная на всем Северо-Востоке нарядная бархатистая, с нежным переходом оранжевого цвета в шоколадно-коричневый лилия-саранка, клубни которой съедобны. Не говоря уже о вездесущих борщевике, достигающем здесь двух метров высоты, и шеламайнике.
Цветы Медного и могилы Медного... На кладбище
я забрел случайно, когда ходил по сопкам, наблюдая неистовое, готовое пробрызнуться (и частью уже пробрызнувшееся) красочными лепестками разноцветье.
Может, я и прошел бы мимо, если бы меня не привлекли мраморные надгробия и даже настоящие маленькие памятники, разбитые, исщербленные. Откуда здесь мрамор, эти богатые надгробия? Их привозили, видно, очень издалека, платили большие деньги.
О чем, казалось бы, может рассказать могильная мраморная плита.
Внимательному наблюдателю она
может рассказать о многом. О том, например, что родители этих сестер-алеуток
были достаточно обеспечены, хотя бы летом, во, время промысла, и могли
позволить себе роскошь заказать великолепное надгробие — общее для двух умерших
ранней смертью дочерей. Но, вскользь' свидетельствуя о временном достатке,
мрамор прямо-таки кричит глубоко врезанными в него.цифрами о постоянной нищете
того же самого алеута, о беззащитности перед лицом судеб, перед болезнями,
способными вырвать из жизни в два смежных года одну за другой девушек двадцати
семи и девятнадцати лет! Это выглядело бы 
всего-навсего
предположением, но ведь могил совсем молодых еще алеутов здесь много!
Этот мрамор украшает кладбище — сейчас, кстати сказать, запущенное, с разбитыми надгробиями. И жаль, что нет никакого мрамора на могиле героя русско-японской войны подпоручика Лукина-Федотова. Лежит лишь ржавая плита — «От товарищей, сослуживцев и почитателей».
Где-то здесь и могила Александра Черского. Но следы ее затерялись, по крайней мере, я так и не нашел ее. Кстати, о нем стоит поговорить более подробно.
Александр Черский — сын знаменитого путешественника. Естествоиспытатель. Работал на островах в трудное время 1915—1920 годов. В суждениях о Черском нет достаточной ясности. Я далек от мысли внести наконец эту ясность,— мне хочется только проследить вместе с читателем некоторые вехи его командорской биографии, начертить пунктиром кривую его поступков и деяний.
Отец Александра Черского был сослан в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года. Талантливый ученый, он использовал годы ссылки для всестороннего изучения Сибири, занимаясь здесь в основном географическими и геологическими исследованиями; Одно время он мечтал о поездке с Дыбовским1 на Камчатку, но выехать тогда ему не разрешили. Впоследствии, уже по истечении срока ссылки, он был приглашен на работу в Академию наук и стал во главе организованной ею Индигирско-Колымской экспедиции, сделавшей имя недавнего ссыльного революционера-поляка прославленным в истории путешествий (как и предыдущие исследования Саян и Прибайкалья). Снаряжение экспедиции в те края было давней его мечтой. Он взял с собой в трудную дорогу и сына, чтобы с малых лет привыкал к невзгодам и тяготам жизни путешественника-исследователя. Ныне в бескрайних просторах Северо-Востока страны есть хребет Черского, есть и поселок Черский в низовьях Колымы (бывш. Нижние Кресты). Сын у Яна Черского родился еще в ссылке, в дороге— когда в Иркутске вспыхнул большой пожар и оттуда началось бегство. И это символично: жизнь Александра начиналась в смятении, в беде, и нелегко в муках, в упадке духа, она угасла.